С.М.Широкогоров и его концепция науки об этносах

Приступая к чтению курса этнографии, я считаю необходимым предпослать ему небольшое введение. Этнография — наука молодая, настолько молодая, что некоторые требовательные классификаторы наук сомневаются даже возможно ли ее отнести к подлинным наукам. Как наука самостоятельная, этнография стала развиваться только в начале XIX столетия, но ее действительное начало нужно отнести к временам классической древности. Зачатки ее мы встречаем в древности, у Геродота. Его бесхитростное описание различных народов, известных грекам, — эфиопов, гиперборейцев и др. — есть первое этнографическое сочинение в Европе. На географической карте Геродота изображен весь известный древний мир, и ограничивается он странами, окружающими Средиземное море, недалеко от него удаляясь на юг и на север. Таким образом, по представлению Геродота на севере жили малоизвестные гиперборейцы, а на юге, в Африке, — эфиопы, причем этим последним именем обнимались и негры, и арабы и другие племена Африки, различные антропологически и этнографически. Это состояние ограниченного знания при желании во что бы ни стало дать свою классификацию, остается характерным для ученых и последующих времен. Достаточно поставить черту, подписать “Эфиопы”, и дело сделано.

Насколько ограниченны были знания Геродота, и насколько он был легковерен, может показать его рассказ об амазонках, якобы живущих на одном из островов Эгейского моря.

У Тацита в его “Germania” мы находим более подробные описания германцев. Эти описания до сих пор ложатся в основу исследований ученых и являются подлинным научным трудом. Есть также немало этнографических данных и у Юлия Цезаря в его, поистине замечательном, произведении “De Bello Gallico”, где мы находим сведения о германцах и галлах.

С расширением географических познаний и расширением пределов древнего мира начинается новый период накопления этнографических сведений. Путешественники-арабы, Марко Поло и ряд других дают новые сведения о народах земли, но в этом отношении первое место приходится отвести иезуитам, оставившим огромный материал, напечатанный отдельными изданиями в многотомном сборнике чрезвычайной ценности под общим названием: “Lettres ediffiantes”. Этот период продолжался до XVIII столетия. В 1724 году появляется двухтомное сочинение иезуита Лафито (Lafitau) “Les Moeurs des sauvages americains”, посвященное преимущественно вопросам социального устройства североамериканских индейцев. В этом произведении Лафито поднимается над научным уровнем современников настолько, что почти полтораста лет его труды остаются непонятыми этнографами и совершенно неоцененными. Оценку ему сможет дать только Л.Морган, до сих пор еще сам не вполне оцененный учеными.

Труд Лафито, хотя и изобилующий ошибочными выводами, можно считать началом этнографии как науки не только описательной, но и обобщающей.

Во второй половине XVIII и в первой половине XIX столетия исследования путешественников, как, например, Кук, Буганвиль, Дюмон д’Урвиль, Паллас, Грегори, Крашенников, Кастрен и других обогащают запас знаний настолько, что вторая половина XIX столетия дает ряд обобщающих трудов: Дж.Леббок, Дж.Тайлор, Л.Морган, Г.Спенсер, Ш.Летурно, Харузин. Этот шаг этнографии и исторических исследований дает новое направление этнографическим исследованиям в специальных музеях и с помощью особых экспедиций, поставленных по последнему слову техники и науки. Ряд таких экспедиций, систематически приводящих в известность все народы мира, сетью своих исследований покрыл почти всю землю, что дало возможность подойти к новому периоду этнографии, а именно: к периоду подготовки материалов для конечных выводов.

Вот в кратких словах путь развития этнографии. Вследствие изменения характера наблюдения и в зависимости от стран, этнография, будучи до последних десятилетий, собственно говоря, народописанием, получила различные названия. На разных языках, в разных странах в разное время она называлась: географией, антропологией, этнографией, историей культуры, фольклором, народоведением, народописанием и т.д. И если в России мы можем считать термин этнография почти установившимся, то в Англии еще и поныне называют ее “Антропология и Фольклор”, в Германии Folkerkund.

Что же понимается нами под термином “этнография”? Термин “этнография” слагается из греческих слов: etnos и grafein, что в буквальном переводе значит народописание, причем под термином этнос условимся понимать следующее: группа людей, говорящих на одном языке, признающих свое единое происхождение, обладающих комплексом обычаев, укладом жизни, хранимых и освященных традицией и отличаемых ею от таковых других групп может быть названа этносом, племенем, народностью. Это и есть этническая единица, объект науки этнографии. Русский термин “народ” не вполне подходит для определения, так как он слишком широк и неопределенен. Можно сказать, например: германский народ, “народ Соединенных Штатов”, — “We, the People of the United States”, как начинается конституция США, — наконец “простой народ” и так далее и, как видно, этот термин иногда покрывает даже различные племена, как, например, “германский народ”, заключающий в себя несколько племен. В этом понятии у нас смешиваются два различных понятия: этнос и нация. Поэтому от термина “народ” приходится отказаться и взять условно термин “этнос”. Отсюда явствует, что объектов исследования для этнографа, например, в России можно найти много. Латыши, поляки, буряты, вогулы, великороссы, даже кубанские казаки суть отдельные этносы, но и во Франции бретонцы, провансальцы и нормандцы, а в Англии шотландцы, ирландцы — также отдельные этносы.

Понимание явлений жизни так называемых диких, нецивилизованных народов возможно только путем установления и изучения происхождения самих явлений, так как объяснение их только с точки зрения рациональности совершенно недостаточно, а иногда и невозможно.

Многие явления до сих пор остаются непонятыми и в науке, например, нет точного знания логики цивилизованных народов неевропейского цикла, не говоря уже о логике народов “диких”. Многие обычаи и особенности этносов без этнографического анализа остаются совершенно непонятными. Возьмите, например, небольшую деталь нашего костюма, — пуговицы на сюртуке, жилете или фраке сзади. Каково их практическое значение? Значение они не имеют, но отсутствие их всегда будет замечено, так как это “режет глаз”. В чем же дело? Дело в том, что эти пуговицы раньше были необходимы для того, чтобы пристегивать полы сюртука, кафтана сзади, для удобства при верховой езде. По-французски называемый исковерканным английским словом redingote — riding coat, то есть костюм для верховой езды, стал платьем для обычного употребления, а затем и платьем для торжественных случаев; петли на углах его, утеряв окончательно свое значение, пропали, но пуговицы остались.

Еще одна деталь костюма — галстук. Это немецкий hals tuch — шейный платок, который носили для тепла — наш шарф. Но шарф происходит от французского echarpe — пояс, который перебрался с пояса француза на шею русского и плечи женщин, но уже в виде изящных тонких тканей. В то же самое время cache-nez французов, от cacher — прятать и nez (le nez) — нос, переехало на верхнюю часть груди и на воротник для украшения и чистоты, главным образом. В то же время halstuch выродился в узенькую полоску, и даже шнурок с шариками, который иногда носили летом в русской провинции чиновники и интеллигенты.

Возьмем еще один пример. Все видели, конечно, украшения на глиняной посуде, продаваемой на базарах. Эти украшения в большей части своей имеют историю от времен каменного века. В то время, когда еще не умели делать горшков на кругу, горшки изготавливались путем обмазывания глиною плетенки из прутьев; таким образом, получались необожженные горшки, которые под влиянием действия огня мало-помалу лишались плетенки, что оставляло выдавленные следы на поверхности уже обожженного горшка. Глазурь на тех же горшках имеет происхождением случайную примесь веществ, при действии огня превращающихся в твердое прозрачное соединение.

Возьмем также, например, украшения, которые носят женщины, — серьги. Каково их происхождение — точно неизвестно, но вернее всего то, что это были родовые знаки, которые носились женщинами и мужчинами для обозначения принадлежности своей к тому или иному роду. После того как родовое устройство приняло другие формы, знаки внешнего отличия утеряли свое прежнее значение и превратились в украшения и амулеты. Таким образом, ботокудские женщины до сих пор носят громадные деревяшки не только в ушах, но и в губе; негритянки подвешивают железо и ракушки весом более фунта, а европейская и китайская женщины носят драгоценные камни, меньше думая об изяществе подвесок, чем об их цене.

Возьмем еще, в качестве примера сложное учение о счастливых и несчастных днях. Само учение уже более не существует, но обычаи, связанные с ним, еще действуют.

В заключении обращу ваше внимание на блестящие формы военных. На чем основаны яркие краски гусаров и кавалеристов вообще? В древние времена не только в Австралии или Африке, но и в Европе для устрашения неприятеля воины раскрашивали свое тело. Синие кельты — отважные воины наводили ужас на врага, а имя получили от своей окраски. Все эти черные, синие, желтые и “красные” гусары и драгуны есть остаток древнего времени, когда тело украшалось искусственно.

Украшения и знаки отличия на плечах военных имеют также сложное происхождение. Раньше, когда носили шлемы, кирасы и латы, плечи предохранялись особыми пластинами или шарообразными наплечниками, которые нередко украшались особенно тщательно. Затем их значение, с введением огнестрельного оружия, было утеряно, но они снова были введены в некоторых армиях для отличия чинов. И вот железный или стальной наплечник превратился в пушистый эполет, иногда даже из материи, а пластина, предохраняющая плечо, превратилась в погон. Впрочем, в германской армии кавалеристы имеют снова наплечную пластину для предохранения плеча от ударов противника.

Но вот обратите внимание на то, что мы делаем здесь в Университете. Во всех аудиториях все профессора ведут свои занятия по определенному ритуалу. Установленное временем взаимное обращение, помещение слушателей за специальными столами, специальное платье и, наконец, самый способ изучения наук. Корни свои все это имеет в глубине Средневековья, когда еще не было книг и науки приходилось изучать изустно. Мы к этому привыкли, и всякий иной способ всем показался бы странным и неудобным, хотя, быть может, он был бы более целесообразным. До сих пор в торжественных случаях в Париже профессора появляются в мантиях, а немецкий бурш должен иметь порезанную на дуэлях физиономию и русский студент еще недавнего времени должен был быть нечесан, обязательно либерален и груб в обращении. Все это и есть наша этнография, которую мы любим и понимаем, и без которой мы жить не можем даже в университетах.

Здесь перед нами выступает принцип равновесия культуры, пояснения которого я приведу далее.

Культура каждого этноса или группы этносов состоит из сложного комплекса технических знаний, общественных институтов, суммы знаний научных и эстетических, религий. Между всеми явлениями и элементами этнографических комплексов существует некоторая связь, которая, вне зависимости от общего развития того или иного этноса, может быть, вероятно, выражена некоторым коэффициентом равновесия, причем величины коэффициентов, в зависимости от степени развития отдельных элементов, должны различаться. Конечно, до сих пор у нас еще нет метода для определения этих коэффициентов, но мы должны надеяться, что этот шаг по пути к точному величинному определению этнографических феноменов, в конце концов, будет сделан и поставит этнографию на одну степень с точными науками.

Эту мысль я иллюстрирую некоторыми примерами. Возьмите древний народ — китайцев. Их общественная организация, древняя и устойчивая, то есть признаваемая всеми китайцами, конечно, более разработана, чем общественная организация их соседей кочевников и по сложности своей весьма близка к организации европейских народов, но их материальная культура, конечно, несравнимо ниже материальной культуры, например, американцев Соединенных Штатов. В то же самое время живопись и литература в Китае достигли такой утонченности и сложности, что степень развития этих искусств со степенью развития почти несуществующих в Америке живописи и литературы, конечно, несравнимы.

Сложные философские системы и специальные методы мышления и познания в Индии уживаются наряду с примитивной материальной культурой.

Миф о “примитивности” языков жителей Огненной Земли и других “дикарей” теперь разрушены. После более тщательного изучения языков оказалось, что языки этносов, даже самых примитивных в отношении материальной культуры, также богаты в лексическом отношении, как и языки цивилизованных народов, и в то же самое время, допустим, языки “дикарей” Сибири гораздо развитей английского языка в отношении морфологии.

Из сказанного явствует, что различные элементы этнографических комплексов развиваются неравномерно, но между ними должна существовать некоторая зависимость, или связь, нарушить которую невозможно и величина которой может изменяться лишь при условии сохранения равновесия, плавучести так сказать. Эта мысль моя будет понятнее, если я вас заставлю подумать, — возможно ли, не разрушая США, лишить их знания моральной культуры или, не изменяя этой культуры американцев, дать им буддизм? Тогда это будут уже не те Соединенные Штаты Америки, которые мы все знаем, но это будет иной этнографический комплекс, который быть может, даже не сможет в подобной комбинации существовать, и погибнет под напором других народов. Во имя своего существования каждый этнос стремится к сохранению равновесия, которое иногда достигается слабым развитием одних элементов за счет сильно развитых других.

Только этим принципом мы можем объяснить существование сложнейших этнографических явлений наряду с примитивными или даже нулевыми другими явлениями. Например, сибирские тунгусы, обладающие высоко развитым языком и религией, полной глубокого философского смысла, и знающие обработку железа, совершенно не знают гончарного искусства. В качестве второго примера можно напомнить выше приведенный уже пример США и Китая. Из приведенных ранее примеров явствует также, что перед лицом этнографии все этносы, вне зависимости от их культурности, вне зависимости от развития отдельных областей их знаний, должны быть совершенно равны.

Этнография, как и всякая наука, в психологической основе своей имеет чистое стремление человека к познанию. Наблюдатель обращает внимание, прежде всего на то, что его “поражает”, то есть на то, на что он реагирует эмоционально. Поэтому внимание этнографов было направлено сначала на этносы, наиболее отличающиеся от самих наблюдателей.

В этом отношении европейский и арабский наблюдатели и мало известный еще китайский этнограф-наблюдатель ничем не отличаются друг от друга.

Этим объясняется и то, что исследование и памятники в нациях и этносах, отошедших в область истории, оставлены преимущественно наблюдателями, принадлежащими к другим этносам, чем объект наблюдения. Наблюдатель исходит из того, что истинная, настоящая, наилучшая жизнь есть та, которой он живет, а все отличное от нее есть не настоящее, варварское. Переход к пониманию этнографических явлений, вне зависимости от собственных привычек и вкусов, есть уже значительный шаг вперед, но наблюдателю приходится сделать много еще выводов прежде, чем он дойдет до идеи изучения своей собственной культуры, как чужой ему.

Эта психология исследователя лежит в основе истории этнографии, она же определяет и беспрестанно расширяющиеся пределы этнографии, но если мы на основании предыдущего пути, уже проделанного этнографией, наметим дальнейшее развитие, то несомненно, что цивилизованные нации европейского цикла, наряду со всеми остальными этносами, должны будут также войти, как материал и объект изучения, в общую этнографию.

Этот момент еще не наступил. Правда, за последние два десятилетия начали появляться небольшие исследования о европейцах, об их европейском быте, но мы не дошли еще до “этнографии парижан”, “этнографии берлинцев” и т.д., между тем как по отдельным отраслям этнографии европейцев работа уже произведена и в таких обширных размерах, что оказалось возможным создать особые науки и дать им даже особые названия. Сложность предмета и трудность понимания жизни цивилизованных наций вне этнографии привела к созданию колоссального количества исследований, совершенно изолированных в смысле метода и внутренней связи, как, например детальные описания государственных, социальных и просто бытовых институтов. Ведь это и есть подлинный этнографический материал, классификация и понимание которого без этнографического метода, конечно, невозможны.

Здесь, впрочем, необходимо оговорится. Эти науки существуют, конечно, не только потому, что наблюдатель движется любопытством, но и тем, что систематическое знание всех явлений жизни цивилизованных государств необходимо для самого государства, для управления им. Это чисто прикладное значение этих наук стимулирует их развитие и в то же самое время разделяет их.

Я обращаю ваше внимание на то, как много существует отдельных наук или дисциплин, как говорят некоторые. Отдельные отрасли права, — гражданское, уголовное, государственное, торговое, международное право и так далее, отдельные науки, как социология, история и так далее, все это развивалось отдельно, почти вне связи одно с другим, шло своими путями, но все это части одной науки, — науки этнографии, которая все эти науки объединяет своим методом и, отбрасывая маловажное, берет существенное для выводов общих законов, установление которых только и дает возможность вырваться из круга привычных этнографических условий, замкнутого круга, своего круга, ограничивающего пределы познания и понимания самого себя и держащего в цепких лапах “этнографического”, примитивного, ограниченного мышления даже ученых и государственных людей, призванных к управлению государствами. Это высшее состояние этнографии цивилизованных народов, которое рисуется нам сейчас, есть неизбежный шаг будущего, этнографией еще не сделанный. К этому ведет движение науки и только по достижении этнографией этого состояния произойдет отслоение наук цивилизованных народов, превращение их в чисто практические руководства для практических надобностей, как уже существуют логарифмы и исчисление процентов начисления на капиталы.

Наподобие любопытства наблюдателя к отличному от “своего” в основе психологии ученого этнографа лежит привычное стремление делать выводы относительно общих принципов развития этнографических явлений и их комплексов, но на этом далеко еще не кончается задача этнографа.

В основе жизни каждого народа лежат, конечно, еще более глубокие причины — причины чисто биологического свойства. По сравнению с другими видами животных человечество существует и приспособляется в борьбе за существование, главным образом, при помощи своих особенно развитых умственных способностей, и с биологической точки зрения его ум есть то же самое, что для тигра его мускулатура, зубы и когти. Таким образом, этнографические явления нужно рассматривать как функцию биологическую. Форма же, в которой проявляется эта функция и, так сказать, ее единица, как мы видели, есть этнос, или, иначе: этнос является формой, в которой происходит процесс создания, развития и смерти элементов, дающих возможность человечеству, как виду, существовать. Рассматривая этнографию и выводы ее с такой точки зрения, мы подходим к установлению связи между физическими особенностями человека, то есть антропологией, и его умственной и психической жизнью, что дается нам, с одной стороны, этнографией, а с другой стороны, языкознанием. Это и есть наука, венчающая знания о человеке, — этнология.

Начиная с биологических наук, мы получаем следующее: основа биолога — зоология с палеонтологией и анатомия с физиологией связывается с антропологией. Зоология и палеонтология непосредственно, также как и анатомия с физиологией, а биология как обобщающая их наука помогает антропологии в ее выводах.

Антропологию же мы определим как науку, которая изучает человека как особый животный вид, историю и происхождение этого вида и является наукой чисто биологической.

Таким образом, антропология, имея в основе своей анатомию (и физиологию) с одной стороны, и зоологию (и палеонтологию) с другой стороны, опирается в выводах своих на биологию, пользуясь, в качестве материала, наблюдением современного человека (антропометрия) и ископаемого (археология).

Антропология в методологическом отношении связана также и с математикой, так как современный антрополог без помощи теории вероятности работать уже не может.

Далее мы видим, что этнография, изучающая человека в отношении его культуры, не может не базироваться на технологии, связанной косвенно с археологией. История технологии и сравнительная этнография поразительно похожи по своему содержанию и изложению. Вместе с тем этнография при изучении народов и их общественного быта не может не пользоваться выводами социологии и сопредельных наук, дающих материал социологии, то есть экономических и юридических наук. Но при уяснении современных нам фактов сравнительный метод может быть заменен также анализом исторической последовательности фактов, а потому этнография, как материалом, пользуется и историей. Наконец, для познания вопросов религии и мышления народов необходимо изучение существующих религий, философии и психологии, а также их истории. Опуская дальнейшую детализацию связи этнографии с другими гуманитарными науками, я формулирую: этнография изучает человека в его этнических группировках со стороны проявления его духовных качеств, то есть изучает его как производителя материальных богатств, создателя общества и творца способов миропознания и миропонимания.

Таким образом, этнография, имея в основе своей языкознание, опирается в выводах своих на психологию, технологию, социологию, пользуясь в качестве материала наблюдением современных этносов (народоописание) и их предков (история и археология).

Теперь мне остается сказать еще несколько слов о языкознании и связи его с этнографией. Естественно, что понимание психологии народа возможно только при понимании его языка. Языкознание, таким образом, является связанным с этнографией по материалам наблюдения, но эта связь еще более усиливается, когда этнография изучает психологию этноса и пользуется выводами языкознания для своих целей. Я формулирую: языкознание изучает законы развития речи человека, как основного условия создания человеческой культуры во всех ее видах, и опирается с одной стороны на физиологию, анатомию, с другой — на психологию, создает свои законы, пользуясь как материалом, наблюдением живых языков и литератур.

Итак, в связи наук, обслуживающих антропологию, этнографию и языкознание, можно видеть непрерывную связь и зависимость их от основных групп: биологических и гуманитарных наук. Антропология находится целиком в группе естественных наук, этнография — в группе гуманитарных и отчасти технических и языкознание входит в обе группы.

В предыдущий раз мы говорили о месте этнографии среди наук, причем установили, что единицею наблюдения этнографии мы принимаем этнос. Теперь мы остановимся на методах классификации этносов. За недостатком времени в этом семестре я лишен возможности дать хотя бы сжатый очерк развития этнографии, а, следовательно, классификаций. И то, что говорил в предыдущий раз и то, что скажу сегодня, только отчасти восполнит этот пробел. Прежде, чем приступить к этому вопросу, необходимо предпослать несколько слов о классификации вообще.

Классификация наблюдений есть первый шаг наблюдателя, помогающий ему в хаос его сознания коротко определить место явлений среди других, не предаваясь изучению каждого явления в отдельности. Наши классификации помогают нам сокращенно мыслить и познавать, а именно: достаточно иметь какой-нибудь признак, хотя бы один, но общий для целого ряда явлений, и положить этот признак в основу отличия, чтобы знать, какое место (в сознании наблюдателя) в системе классификаций по данному признаку должен занимать и данный факт.

Таким образом, классификация есть метод познания, есть наука. С этой точки зрения мы не можем провести грани, указывающей, где началась наука и где кончилось первоначальное для каждого человека наблюдение. Дальнейшее усложнение процесса наблюдения, — выделение признаков общих ряду явлений в уже имеющихся группах таковых и подбор новых основ различения, — есть история классификаций, история познания, причем осознание обобщенных явлений, установление зависимости их есть следующий шаг классификации. Таким образом, комбинация классифицированных явлений дает основу гипотезам и законам науки. Где именно, с какого момента можно считать, что началась наука, установить, конечно, невозможно и с точки же зрения будущей науки наша наука и знание первобытного человека между собой, вероятно, будут весьма мало различаться.

Вашему вниманию я предлагаю один разительный пример классификации, детально разработанной и, несомненно, вполне примиренной с общим мышлением, а, следовательно, логичной, как логична, допустим, геометрия Евклида, построенная на аксиоме непересекающихся в пространстве параллельных, дают тлинкиты, народ, живущий в западной части Северной Америки.

Этнографы, имеющие с ними дело в течение двух столетий, были не в состоянии постигнуть их системы мышления, вследствие действительно поразительной сложности и необычности его. И только при отказе этнографов от той идеи, что тлинкиты мыслят совершенно подобно самим этнографам, удалось выяснить их своеобразную классификационную систему.

Тлинкиты, будучи организованны в тотемистическую родовую систему,

определяют ее единицы, то есть рода названиями животных, как, например, род тюленя, род орла, и т.д. Животные это суть тотемы. Тотемы же определяют в религиозном сознании, — а у тлинкитов, кроме религии, нет пока никакой другой науки, — место каждого тлинкита на земле и его отношение к остальным тлинкитам. Мало-помалу тлинкиты перенесли в эту систему тотемов и все остальные факты, подвергаемые наблюдению. Таким образом, оказалось, что весь видимый мир у тлинкита разделен на классы, возглавляемые тотемными животными. Растения, животные, минералы, небесные светила, цвета, моральные качества и тому подобное распределяются по этим классам, и каждый тлинкит, чтобы уяснить себе в системе миропознания места, допустим сосны, должен знать, к какому классу (тотему) она относится. Вдумываясь в эту классификацию, можно увидеть, что она также помогает тлинкиту в его рассуждении, как могла помогать несовершенная, с современной точки зрения, идея деления всего на одушевленный мир и неодушевленный, как идея деления животных на чистых и нечистых в системе мышления евреев, до нас дошедших в виде обрывков, или как идея деления всего мира, до сих пор еще признаваемая, на мир минеральный, мир растительный и мир животный. Теперь, на наших глазах разрушается эта более старая классификация. Рост кристаллов, открытие животных и растений, лишенных характерных для них признаков и относимых к ботанике и зоологии одновременно, наконец, теория относительности, которая в последующем развитии своем заставит перестроить всю систему нашего мышления, все, это, несомненно, приведет к полной перестройке нашего знания и оно нам скоро будет казаться таким же наивным, как и средневековая схоластика.

Позволю себе привести пример из моего “Опыта исследования основ шаманства у тунгусов” нижеследующее: “Как духи анимиста, так и законы науки есть лишь способы объяснения явлений, познаваемых человеком, и разница между ними сводится к количественной разнице зафиксированных сознанием звеньев познавательного процесса. Таким образом, анимизм, высшая религия и наука являются лишь стадиями развития мышления, рассматривающего мир, не как восприятие познания человека, но как объективно существующие и независящие от человека категории”.

Поэтому не будем так требовательны к нашему знанию и не будем им горды, а главное — признаем право на познание также и за первобытными народами.

Что же служит основой классификации этносов? Основой классификации служат: во-первых, признаки антропологические или соматические, то есть особенности строения тела — скелета и мягких частей — и окраска, признаки, бессознательно признаваемые самим этносом, во-вторых, признаки этнографические, то есть комплексы обычаев и вообще уклад жизни и, наконец, в-третьих, признаки лингвистические, то есть язык этноса.

Физические различия людей, конечно, бросались в глаза наблюдателю уже со времен классической древности, но первые попытки классифицировать человека появляются лишь в XVII столетии. В то время ученый Вирей насчитывал две расы, различая их по цвету кожи, — раса белая и раса черная, причем к последней отнесена была и, так называемая впоследствии, желтая раса.

Следующий значительный шаг вперед делает ученый К.Линней, который находит уже большее количество рас и вместе с тем различает три особых вида, а именно: 1) дикий человек — homo ferus, к которому были отнесены преимущественно баснословные случаи одичания и превращения в животное состояние оставленных без человеческого воспитания детей; 2) уродливый человек — homo monstruosus, к которому были отнесены микроцефалы и другие патологические явления и 3) homo diurnus, в который входят четыре расы, а именно: американская, европейская, азиатская и африканская, различаемая рядом физических особенностей. Линней указывает также и на признаки этнографические. По его мнению, между прочим, американцы управляются обычаями, европейцы — законами, азиаты — мнениями, а африканцы — произволом.

В конце XVIII столетья Блюменбах построил совершенно самостоятельную классификацию, основывая ее на цвете волос, кожи и форме черепа. Блюменбах насчитывает пять рас, а именно: 1) кавказская раса, — белая с круглой головой, — живет в Северной Америке, Европе и в Азии до пустыни Гоби, 2) монгольская раса, — имеет квадратные формы головы, черные волосы, желтый цвет лица, косые глаза и живет в Азии, кроме Малайского архипелага, 3) эфиопская раса, — черная, со сплющенной головой, — живет в Африке, 4) американская раса, — с кожей медного цвета и деформированной головой — и, наконец, 5) малайская раса, — имеет каштановые волосы и умеренно круглую голову. Эту классификацию следует рассматривать как чисто антропологическую, соматическую.

Французский классификатор, палеонтолог и зоолог Кювье, считает уже, что существует, пять рас и восемь подрас.

В 1870 году Гексли дал еще более разработанную классификацию, разделяя все человечество на 5 главных типов и 14 второстепенных. В качестве отличия он принял форму черепа и размеры головы, причем он установил для австролоидов, живущих в Австралии и в Индии, головной указатель 71–72 и 73 для негроидов, живущих в Африке, для монголов, живущих в Азии и в Америке, он поднимает головной указатель до 85.

Топинар создал классификацию, основанную на чисто антропологических признаках, а именно, на основании формы и величины черепа, частей тела, цвета волос и кожи. По Топинару имеются три расы: белая, черная и желтая и 19 подрас. Белую расу он подразделяет на несколько типов, различаемых по головному указателю и цветности.

Фр.Миллер ввел в свою классификацию, как признак, и язык. Он полагает, что цвет волос и язык являются самыми устойчивыми признаками, которые могут послужить основой для подразделения людей на расы, и устанавливает, что существуют: 1) пучковолосые — готтентоты, бушмены, папуасы; 2) руноволосые — африканцы, негры, кафры; 3) прямоволосые — австралийцы, американцы, монголы и 4) кудреволосые — средиземцы. Эти расы в общей сложности дают еще 12 групп.

Опуская другие классификации, как, например, С-Иллера, Вайтиа, Геккеля, признававшего 4 рода и 34 расы, Кольмана, признававшего 6 рас и 18 разновидностей, и других, я укажу еще, как наиболее оригинальную попытку, классификацию Деникера, который установил 13 рас и 29 групп, основываясь, подобно ботанику, как он сам говорит о своем методе, на всех антропологических признаках.

При более детальном изучении отдельных этносов и наций, хотя бы, например, французов, оказалось, что они являются смесью нескольких антропологических типов. Так называемая, желтая раса, как и европейцы, оказалась не менее сложным комплексом различных антропологических типов, выделение которых есть одна из ближайших задач науки. Еще большую растерянность можно видеть в анализе антропологических материалов, относящихся к русским. Более тонкие методы выделения из общей смешанной массы отдельных типов приведут, несомненно, к дальнейшему увеличению числа рас.

Можно предположить, что несколько основных рас дали ряд производных и эти, в свою очередь, дали новые смеси новых производных, запутав простые прежние отношения, но не препятствуя нисколько существованию этносов. Таким образом, кажется, смысл установления расовой принадлежности теперь начинает приобретать, главным образом, значение метода исторического, устанавливающего происхождение этносов, их генезис, антропологические же различения этносов находятся в иной плоскости, — в плоскости упражнения психического и мыслительного аппаратов, являющихся, как было уже сказано, главными органами борьбы за существование, изменение которых дает возможность приспосабливаться человеку к природе.

Эта мысль, несомненно, была и у тех авторов классификаций, которые искали помощи в этнографических признаках, — Линней, а позднее Катрефаж и других — и в лингвистических признаках — предугадывая то, что эти признаки можно рассматривать как биологическую функцию.

Вторым способом различения и установления общности этносов является классификация по языкам, классификация лингвистическая. Эта классификация, разработка которой гораздо более закончена, чем классификация антропологическая, что дает мне возможность не останавливаться подробно на истории ее развития.

Лингвистический признак этноса, как мы увидим далее, не может быть признаком, точно устанавливающим происхождение народов, но несомненно то, что язык тесно связан с остальными проявлениями духовной и социальной культуры и даже культуры материальной, заимствуемых одним этносом от другого этноса обычно одновременно. В силу этого лингвистическая классификация весьма упрощает понимание происхождения и связи этнографических явлений, а, следовательно, и их классификацию. Поэтому первый вопрос, который задает себе исследователь, таков: на каком языке говорит данный народ? Установление этого одного факта иногда бывает достаточно для определения культурного места этноса.

Генетическая классификация языков еще далека от совершенства и в этом смысле остается еще немало загадок, разрешение которых, может быть, и невозможно. С морфологической же точки зрения можно различать следующие группы языков: языки флективные, агглютинирующие, синтетические и полисинтетические. К первым относятся арийские языки Европы и Индостана, а также языки семитические; ко вторым относятся, например, языки Азии, кроме китайского, сиамского, бирманского и тибетского, а также языки Африки; к третьим относятся китайский язык и примыкающие к нему; к четвертым — преимущественно языки Америки.

Родственные отношения различных языков можно приблизительно выразить следующей упрощенной группировкой, а именно: а) индоевропейское семейство, состоящее из ветвей германской, славянской, армянской, итальянской, кельтской, балтийской, греческой, албанской, иранской и индийской; б) урало-алтайское семейство, состоящее из ветвей финно-угруской и самодской, турецко-татарской (и якутского языка), монгольской, тунгусской; в) юго-восточно-азиатское, состоящее из китайского, сиамского, бирманского и тибетского, г) хамитско-семитическое семейство, состоящее из арабского, арамейского, хананского, еврейского и хамитического; д) малайско-полинезийское семейство, состоящее из малайского языка, на котором говорит и часть жителей Мадагаскара, полинезийского языка и языка народов Меланезии; е) семейство языков Америки и ж) отдельные языки, как, например, банту, готтентотский, бушменский (в Африке), дравидийские (в Индии), австралийский, чукотский, гиляцкий, айнский (в Азии) и другие.

К этой классификации я считаю полезным сделать несколько замечаний. Гиляцкий язык по структуре своей весьма сходен с американскими языками, но генетически он, видимо, ничего общего с ними не имеет. Также самостоятельно стоят языки айнов и енисейцев, по структуре своей приближаясь к языкам Северной Азии. Такими чуждыми пятнами являются: в Европе баскский язык (в Пиренеях) и на Кавказе грузинский и другие языки. Но язык венгерский генетически связан с языками Азии, что вполне установлено языковедами. Семейство языков Африки распадается на несколько, вероятно, чуждых одна другой групп.

По мнению академика В.В.Радлова, группы языков: монгольская, турецко-татарская (тюркская) и тунгусская являются группами совершенно самостоятельными, общность же слов в этих языках им рассматривается как простое культурное заимствование. Что это, действительно, возможно, доказывает пример заимствования из этих языков в русском языке, где слова: лошадь, кремль, боярин и многие другие, — по подсчету проф. П.П.Шмидта свыше 400 слов, выбранных только из маньчжурского языка, — заимствованы вместе с понятиями и феноменами из татарского, монгольского и маньчжурского языков.

Третьим способом классификации этносов является классификация этнографическая. Здесь можно различать два метода: во-первых, классификация по культурным циклам, объединяющим этнос единой культурой, в разной или одинаковой мере воспринятой ими, и, во-вторых, классификация по степени культурности. Культурные циклы в свою очередь можно рассматривать исторически и статически. С исторической точки зрения можно различать, например, циклы: ассиро-вавилонский, греко-римский, среднеамериканский, европейский, китайский и т.д., а с точки зрения статической можно наметить, например, современный европейский, китайский, гиперборейский, полинезийский, среднеафриканский и другие. Культурные заимствования одним этносом от других, расширение влияния одного цикла за счет другого непрерывно изменяют карту культурных влияний, вследствие чего дать постоянную карту культур, конечно, оказывается невозможным.

Классификация по степени культурности основана на теории эволюции. Эта теория, этот метод, завоевавший умы Европы во второй половине XIX столетия, в применении к истории человечества дал также схему развития всего человечества и отдельных этнографических явлений по некоторому предопределенному плану. В области этнографии этот метод одно время господствовал почти монопольно. Французский ученый Ш.Летурно, со свойственным ему упрямством, применил эволюционную теорию и метод ко всем этнографическим явлениям и этносам и его отдельные труды даже носили наименование “Эволюций”, — “Evolution de la Morale”, “Evolution de la Propriete”, “Evolution du Mariage et de la Famille” и так далее.

В основе своей, безусловно, правильная мысль постепенного развития в вульгаризованном применении к этнографической классификации не могла не породить подавления анализа. Эволюционная теория исходит из положения об определенной последовательности явлений, как в отдельности, так и в комплексе, и считает, что одному состоянию развития некоторого явления должно быть в параллели соответствующее состояние другого явления. Например, экономическое состояние народов рассматривается, как движение от охотничьего состояния через скотоводство и земледелие к современному состоянию, причем в этой схеме каждое явление проделывает свой определенный схематический путь.

Доведенная до предела теория эволюции дала возможность Л.Моргану создать классификацию культурного состояния и развития человечества. Им было установлено три состояния, — состояние дикости, варварства и цивилизации, — и в каждом различались три ступени: низшая, средняя и высшая. Каждое из состояний и ступеней характеризовалось появлением новых открытий человечества, как, например, керамика, железо, письменность и т.д. В соответствии с этим им была построена и схема развития социальных институтов, — семьи, государства и тому подобное.

При приложении этой схемы к классификации различных этносов получились неожиданные результаты: некоторые народы, оказалось, имеют весьма развитые формы одних явлений при почти полном отсутствии других и так далее. На этом вопросе я останавливался уже ранее при рассмотрении принципа равновесия.

Чтобы показать, несколько, действительно, несостоятельна эта схема для классификации этносов, позволю себе привести два примера. В период древнего каменного века, то есть когда еще не было керамики и был неизвестен способ полировки камня, в солютрейский и последующие ориньякский и мадленский периоды, развилось искусство резьбы (камень, кость и, вероятно, материалы легко разрушающиеся) и живописи. Можно проследить эволюцию этого искусства, начиная с зачатков его и до полного вырождения. Различные методы передачи художественных впечатлений и различные “школы” оставили свои следы. После этого искусство ваяния и живописи погибло совершенно и конец древнего каменного века и начало нового характеризуются отсутствием памятников, а в последующее время то же искусство начинает проделывать снова уже раз проделанную им историю, только на этот раз более сокращенными путями, наподобие того, как высшие животные в эмбриональном состоянии проделывают историю развития вида. Эта аналогия, между прочим, находит себе применение при характеристике развития и гибели многих этнографических явлений.

В качестве второго примера я приведу развитие техники в Северной Америке, где оказалось возможным применить технику в колоссальных размерах. Это поставило Северную Америку вне конкуренции по отношению к другим странам, но вместе с тем там другие этнографические явления находятся в совершенно эмбриональном состоянии, а иногда даже в состоянии упрощения по сравнению с состоянием явлений, известных ранее европейцам. Соединенные Штаты не знают искусств живописи, музыки, литературы и так далее.

Таким образом, классификация по состоянию культуры оказывается неудовлетворительной: путь развития, как отдельных явлений, так и их комплексов, оказался гораздо сложнее.

Попытки соединить классификацию антропологическую и лингвистическую, лингвистическую и этнографическую дали весьма несовершенные результаты. При наложении признаков антропологических, этнографических и лингвистических оказывалось, что один и тот же комплекс признаков антропологических оказывается характерным для различных лингвистических и этнографических комплексов. Например, единый в этнографическом отношении Китай в антропологическом отношении оказывается сложнейшей смесью.

Итак, классификации с антропологической, лингвистической и этнографической точки зрения до настоящего времени еще не дали возможности построить согласованную схему. Быть может ввиду неустойчивости всех признаков и легкой заимственности их, этого и невозможно сделать вообще.

Но, несмотря на то, что в настоящее время единой и признанной схемы этнической классификации нет, наблюдатель, все-таки, может пользоваться существующими несовершенными классификациями условно. Можно предположить, что дальнейшее изучение антропологии, языков и этнографии позволить установить физическое происхождение (по родству), происхождение этнографических циклов (по содержанию комплексов) и этнографических зон (по географическому распространению). Причем вполне возможно также, что антропологическая, лингвистическая и этнографическая схемы впоследствии не совпадут совершенно, но для целей этнографических и этнологических, интересующих нас в настоящее время, они будут необходимы вне зависимости от совпадения их.

1. Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. М., 1973.

4.  Эллиаде М. Шаманизм. Киев, 1998.

6^.* Широкогоров C.М. Место этнографии среди наук и классификация этносов. Владивосток, 1922.

7 (8). “l’Annee Sociologoque” работы Э.Дюркгейма, М.Мосса, Хуберта (Hubert) освященные этим вопросам.